О театре, кино, Параджанове, любви к армянам, борьбе с режимом Саакашвили, советский и грузинский режиссер, художественный руководитель Государственного академического театра имени Шота Руставели Роберт Стуруа рассказал Sputnik Армения. Беседовала Лаура Саркисян.
— Как Вам удается управлять большим количеством людей, и при этом создавать композицию на сцене?
— Все приходит со временем. Когда долго работаешь с артистами, то становится легко и им, и тебе. Они начинают чувствовать то, что я хочу передать. Это движение, которое не прекращается. В одном месте они играют так, в другом — иначе.
— Что считаете самым сложным в Вашей профессии?
— Она мне безумно надоела…
— Ну, ведь Вы не сможете без театра?
— Ну… мечтаю уехать куда-нибудь, к домику возле моря, взять книгу, купить какой-то инструмент. Я, кстати, играю на фортепиано…
Возвращаясь к предыдущему вопросу, отмечу, что самое сложное в нашем деле — держать руку на пульсе. Необходимо идти в ногу с меняющимся временем, порой опережая его. Театр — это модель жизни, которая меняется, а мы не успеваем за жизнью, отстаем. В молодости я всегда считал, что кино прогрессивнее, чем театр, ведь кино позволяет режиссерам и актерам быть впереди времени, проще выражать мысли. Театр же гениален тем, что является областью поэзии и поэтому то, что ты здесь делаешь, намного больше, чем в кино. Кино — это быт. Однако есть примеры, когда кинорежиссеры берут у театра различные элементы. Например, у Феллини артисты играли в кино так, как будто в театре.
В целом, я счастлив тем, что иногда соприкасаюсь с поэзией…
— Какая Ваша формула борьбы со злом?
— Им стал Facebook, который превратил меня в настоящего памфлетиста. Именно здесь писал статусы в период, когда меня выгнали из театра (Грузинский государственный театр имени Шота Руставели — ред.). Как оказалось впоследствии, их собрал молодой аспирант Тбилисского государственного университета (ТГУ), который предложил издать книгу — сборник моих рассказов-статусов. Я сначала противился из-за того, что писал очень эмоционально, ничего не помнил. Однако прочитав, согласился, ведь все было написано остроумно, а местами даже смешно. Книгу я назвал "Два года свободы", а выйдет в свет в первых числах ноября.
В период моей так называемой двухлетней свободы меня к себе в театр, в Москву, позвал Александр Калягин (режиссер театра и кино, актер, — ред.). Мы дружили, и он знал, что без театра я останусь без средств к существованию. Я выбрал его (хотя и другие приглашали), поскольку мне было легче работать в начинающем театре.
— Помню, что в этот двухлетний период в грузинской прессе многое писали о Вас. Скажите, Ваше увольнение из театра все-таки было прихотью Саакашвили?
— В 2003 году, на выборах, несмотря на определенные предчувствия, я голосовал за Саакашвили (Михаил Саакашвили, третий президент Грузии, — ред.). Через полтора года, когда я понял, что к чему, то заказал молодым драматургам пьесу о жизни всех слоев грузинского общества. Мне попалась пьеса о "Президенте и его телохранителе", которую я и поставил в 2005 году. Перед премьерой Гия Канчели (грузинский композитор, — ред.) говорил, чтобы я не нападал на него (имеет ввиду Саакашвили — ред.), однако я не мог иначе, во мне сидит ген революционера. На премьере пьесы Саакашвили не было, присутствовали только мать и супруга. Видимо, кто-то заснял пьесу, которая оказалась впоследствии пророческой, и показал ему.
У него осталась злоба, которую он должен был как-то выразить. Поводом стало интервью одному из местных агентств. Понимаете, я просто не люблю, когда люди скрывают свое происхождение. А Саакашвили скрывает тот факт, что является армянином. Эти мои слова были неверно поняты и переданы в интервью. В итоге министр культуры (на тот момент был Ника Руруа) назвал меня ксенофобом, вытурив из-за этого из театра. Моя книга как раз и начинается с этого момента: приказ, и я ухожу из театра.
А армян я очень люблю, ведь меня практически вырастила супруга моего дяди — армянка Ася Кукурчян, которая до замужества была актрисой театра Шаумяна (Тбилисский армянский драматический театр имени Шаумяна — ныне имени Петроса Адамяна, — ред). Мне было пять, когда она пришла в нашу семью, мой дядя как кавказский мужчина увел ее из театра, назвав его гнездом порока. Она, несчастная, осталась без театра и всю свою мечту видела во мне. Кстати, в школе моя мама училась вместе с Сергеем Параджановым.
— Повлияло ли творчество Параджанова на Вас?
— Невозможно быть под влиянием Параджанова, так как он индивидуальность, которого нереально перенести, перенять. Он был талантливым эмоциональным человеком, поклонником настоящей красоты. До сих пор помню его совет: "не надо никаких идей, необходима лишь красота. Одной красоты уже хватит для создания произведения театрального искусства". Кстати я лауреат премии под названием "Гранат Параджанова", которую в Грузии учредила его поклонница.
— Когда Вы в себе открыли любовь к театру, к режиссерской работе?
— Я учился в восьмом классе, когда к нам в класс перешел мальчик по имени Митя. Его отправили на год в Тбилиси к нашей соседке Елене Ахвледиани (грузинская художница, график — ред.), чтобы избавить от дурной компании, в которую он попал. В воспитательных целях, Елена решила поставить в нашем классе "Ревизора". Мне досталась роль Городничего, Мите — Ревизора. Тогда что-то щелкнуло во мне, я понял, что хочу стать кинорежиссером. В театр меня не тянуло из-за фальши, которая исчезла с появлением Туманишвили (Михаил Туманишвили, советский режиссер — ред.).
Я очень хотел в кино, однако из-за того, что окончил школу с золотой медалью и хорошо знал математику и физику, родители хотели, чтобы я поступил на физико-математический. По их мнению, я был молод для ВГИКа. С поступлением я тянул, как мог. Как-то встретил своего товарища Мишу Намталишвили. Мы разговорились, он сказал, что уже сдал документы в институт на физико-математический факультет, а я назло ему сказал, что тоже сдал, но на театральный. Тогда я соврал, и чтобы не ударить лицом в грязь, через час пошел поступать в театральный, где и застрял до сих пор. Каждые четыре года я пишу сценарий, тем самым удовлетворяя свою страсть к кино.
— Не считаете, что в театре больше души, чем в кино?
— Считаю, однако, есть что-то в кино, что меня до сих пор держит. Я люблю триллеры, боевики. Не люблю авторское кино, за исключением гениального Феллини. За те часы, пока я смотрю авторское кино, могу сам прочитать на ту же тему философский трактат и сам осмыслить, а не обдумывать вторичную передачу трактата.
— Когда вы пожалуете к нам еще?
— Я поставил неизвестную пьесу по Брехту (немецкий драматург Бертольт Брехт — ред.), написанную в 30-х годах XX века, до прихода Гитлера к власти. Я назвал ее "Узаконенное беззаконие". Это веселый трагический фарс. В действии принимают участие три героя: нефтепромышленник, который идет в пустыню. Для добычи больших залежей нефти он нанимает двух рабочих — проводника и того, кто носит его инструменты. Нефтепромышленник убивает одного из них, приняв протянутую флягу с водой за камень, которым тот якобы хочет его убить. Суд оправдывает нефтепромышленника.
У меня судьей выступает Будда, который, узнав о том, что рабочий хотел дать нефтепромышленнику воду, решает отправить его в ад. Ведь добродетель в современном мире является идиотизмом.
Есть еще один спектакль, который является одним из лучших, поставленных мною за последние пять лет. Это пьеса "Сезон охоты" грузинского писателя Тамаза Чиладзе. Она имеет сложный сюжет с элементами абсурда.
Я бы хотел привезти его и "Узаконенное беззаконие" в Ереван, возможно в марте.
