Поэт, прозаик, публицист и блогер Амирам Григоров также работает в Московской судоходной компании и проводит речные экскурсии по Москве-реке.
О том, может ли армянский писатель получить Нобелевскую премию, и чем Москва похожа на артишок, он рассказал Sputnik. Беседовал Лев Рыжков.
"Я ведь тоже теперь москвич, — говорит Амирам. — За прошедшие годы Баку испарился из моей памяти, и Москва заняла его место целиком. Москвоведение стало моей болезнью, приятной болезнью, скажу я вам! Если человеку есть, что сказать, то отчего бы ему не проводить экскурсии?".
Бакинский Вавилон
— Годы вашего детства и юности прошли в Баку. Тогда действительно была дружба народов?
— Это было брежневское время, показательная дружба народов, лицемерие во всем, а на межнациональные темы открыто никто не решался высказываться. Я всюду пишу, что родился в Баку — и это почти правда, я хоть и родился на Украине, но с четырех лет жил в Баку, и помню только его.
Баку был довольно мещанским городом — особого благородства в нем не прослеживалось, все занимались заработком, все крутилось вокруг этого. При этом центр Баку был весьма уютен.
— Что-нибудь предвещало грядущие трагические события?
— Если даже что-то и предвещало, я этого не заметил.
— Каким был армянский Баку?
— Армяне жили в своих частях города довольно плотно, но я там практически не появлялся, мы жили в самом центре, а, скажем, Арменикенд был далеко.
О том, что у армян и азербайджанцев имелись в прошлом разногласия (скажу мягко), я не знал. Я даже не знал, что у армян в Карабахе есть автономия.
— Кроме армян, Баку своим домом считали и представители других национальностей. Почему такая многонациональная урбанистическая община не смогла просуществовать сколько-нибудь долго?
— Сам по себе "бакинский Вавилон" — это, по сути, чисто советское явление, и неудивительно, что этот Вавилон не пережил самого Советского Союза. Я давненько там не бывал, в последний раз в 1993 году, и тогда это был, признаться, ад чистой воды. Общий настрой был — усталость от озверения.
Ты мог ходить по городу хоть весь день, но при этом ни одного знакомого лица не встретить. Кругом клубилось мусульманское село. Если вдруг попадались знакомые, это были азербайджанцы, лица у всех были хмурые. Кстати, тогда в Москве знакомых бакинцев можно было встретить гораздо чаще.
Сейчас в Баку лучше, город стал, конечно, другим — нефть и газ сделали Баку вполне фешенебельным, ну, на азиатский манер, конечно. Они прекрасно обходятся без армян.
Последний день Помпеи
— Интересны ваши воспоминания, связанные с исходом из Баку…
— Перед вводом войск у нас в доме прятались армяне. Сначала пришел Гриша — это был сапожник, смешной человек, словоохотливый до предела. Самое интересное, что Гриша был не армянин, он был, с его слов, ассириец, но фамилия его звучала на армянский лад, то ли Хачатуров, то ли Саркисов. Жил он где-то в центре, возле Оперного театра, вышел в аптеку, а обратно вернуться не смог, с улицы увидел, что его квартиру громят, и пришел к нам.
Дед мой поморщился, но пустил — было видно, что он испугался и не в восторге, но гостеприимство у него было превыше всего на свете. Это было только начало.
Потом пришли еще два человека: армяне-старики, пришли, не сговариваясь. Деду становилось все хуже, он капал себе валерьянку, но виду не показывал. А потом пришел муж дедовской племянницы, азербайджанец и милиционер, попил чаю, и деду сразу стало получше.
Впрочем, когда милиционер уехал, стало страшнее всего — вырубился телефон, и был слышен шум погрома. Трещали стекла, отдаленно гудели голоса. На следующий день с этим милиционером мы отвозили Гришу на азербайджанскую дачу его друзей — он там досидел до ввода войск.
Ехали по бакинскому Ленинскому проспекту, и открылась фантастическая картина грабежа — толпы людей тащили добро, несли телевизоры, холодильники, на асфальте лежали горами тарелки, стулья, подушки. Это был какой-то последний день Помпеи.
Здравствуй, Москва!
— Амирам, вы с очень давнего времени живете в Москве и знаете ее буквально до последнего кирпичика. Что она для вас — символ, идеальная среда обитания или что-то еще?
— Лучше всего о Москве сказал Сергей Сергеевич Арутюнов, который вел у нас в Литинституте семинары, лирический поэт, сложенный из парадоксов, остроумец, мизантроп, истинный москвич. Он сравнил Москву со льдиной, куда во время половодья прибилось всевозможное зверье — зайцы, белки.
Москву я рассматривал, как точку для дальнейшего прыжка, как временное прибежище, куда наша семья уехала из Баку. Мы думали ехать дальше.
— На Запад?
— Да, в Америку. Но не поехали по целому ряду обстоятельств.
Чезаре Борджиа говорил: "Италию нужно есть, как артишок — лист за листом". И так же я познавал Москву. Я медленно обходил вокруг здания института в центре города. И все дальше и дальше, пешком. А этот город становился все ближе и ближе.
А Москва тогда была очень холодная. Улицы были практически без света. Она была неуютной. Она была гораздо хуже, чем в последние годы советского времени. И был момент, когда я почувствовал и понял, что Москва мне — совсем не чужая.
Это случилось зимой 1993 года или в начале 1994-го. Мы с моей тогдашней женой стояли на Крымском мосту и смотрели на центр города. Тогда не было ни Петра Великого, ни Зачатьевского монастыря, ни Храма Христа Спасителя. Был сплошной мрак. Если и горели какие-то огоньки, то это были бытовки или какие-то штучные фонари на улицах, или отдельные квартиры. Во мраке виднелись только кремлевские звезды.
Москва казалась разоренной, унылой. Но я впервые почувствовал близость к этому месту обитания. Я почувствовал, что она мне — уже не чужая. И с этого момента Москва становилась мне все теплее. Она во мне разрасталась и стала приобретать черты родины. А вот Баку — наоборот, стал таять, уменьшаться, исчезать — и стал чужим навсегда.
Прощание с графоманами
— Сейчас вы — член жюри престижных литературных премий. Какой образ мог бы проиллюстрировать состояние российского литературного процесса?
— Возможно, вы удивитесь, но для российской словесности приходит пора нового возрождения. Потому как назревает смена поколений. Советского еще разлива графоманы, которые засидели все поэтические, в частности, конкурсы, как мухи — осеннее окно, бесконечно исписавшиеся, кончившиеся в прошлом тысячелетии, да что там кончившиеся, даже не начинавшиеся никогда, — естественно, всем обрыдли.
Вообще, после того, как советский литературный официоз распался, заправлять стал советский же андерграунд, оказавшийся стократ отвратительней официоза. Но вчерашняя хохма, как говорится, сегодня больше не хохма, будет буря, и новое явится в нашей литературе — новое и прекрасное.
Награда за высказывания
— А как вы относитесь к факту получения Нобелевской премии таким не самым обычным человеком, как Боб Дилан? Награда нашла героя, или это следствие конспирологии?
— Нет никакой конспирологии. Просто Нобелевская премия постепенно превращается в пенсию для любимцев американского народа. Она больше не служит тем целям, для каких когда-то была заявлена, а в условиях однополярного мира превращается в приз местного значения. Вообще во всех отраслях, в которых дают Нобелевскую премию. Становится мэйнстримом давать ее людям, связанным с Америкой и с американскими идеалами.
Если бы до таких размеров, как Америка, раздулась Россия, то Нобелевскую премию вручили бы Леониду Дербеневу или Ларисе Рубальской.
Я не могу глубоко судить о вкладе Дилана в англоязычную поэзию — я не настолько хорошо владею английским. А по переводам видно, что это — частушки. Я убежден, что есть американские поэты, которые более заслуживают этой премии. Но Дилан — это кумир определенной части американского истеблишмента.
— А давайте немножко пофантазируем. Мог бы Нобелевскую премию по литературе получить армянин?
— Трудно сказать. Сейчас, наверное, писателей такого масштаба нет и в Армении, ни в национальных литературах бывшего Советского Союза. Выдвигали Чингиза Айтматова, выдвигали Фазиля Искандера, Чабуа Амирэджиби. Все это не увенчалось успехом.
— Светлана Алексиевич в прошлом году удостоилась. А почему?
— Вовсе не потому, что она в Белоруссии является национальным автором, который открывает какие-то глубины. Никто в Белоруссии и не ожидал, что она получит эту премию. И если какие-то белоруссы и гордятся ею, то исключительно по племенному принципу. А не потому, что она была для них излюбленным автором.
— А может ли появиться какой-то противовес Нобелевке?
— Я полагаю, что, конечно, следует создавать противовес Нобелевской премии. Более того, вопрос этот назрел не только в области литературы и не только в области премии мира. В СССР аналогом Нобелевки была Ленинская премия. Почему она не достигла уровня и веса Нобелевской? Потому что советские премии были идеологизированы, а Нобелевские — формально стояли вне идеологии.
А сейчас ситуация такова, что судя по тому, какие взгляды высказывают лауреаты по физике, по химии — похоже, что их тоже отбирают по идеологическому принципу. Как биофизик могу сказать, что каждый год есть, как минимум, 10-15 равновеликих работ, но всякий раз Нобелевские премии получают представители Запада, которые делают либеральные заявления.
Назрела пора, когда или в рамках БРИКС, или в рамках ЕАЭС надо сделать аналоги Нобелевских премий с солидными денежными призами, обсуждение кандидатур в которых было бы не столь кулуарно, как это происходит с Нобелевскими премиями.
— А вот какая фигура, какой непротиворечивый, близкий многим, символ мог бы олицетворять эту премию?
— Вообще говоря, в России есть Демидовские премии. Более того, Демидовская премия — это отец Нобелевской. Демидовская премия вручалась в России семьей меценатов Демидовых, а Нобель эту идею просто подхватил и вынес ее на международный уровень. И потом, понятное дело, не вручались Демидовские премии в советскую эпоху, а сейчас они реанимированы.
Для того чтобы эта премия не рухнула лицом в грязь, нужно, чтобы был абсолютно прозрачен оргкомитет. Чтобы в нем были уважаемые люди. Чтобы туда не влезли какие-нибудь генералы с самоварами. Чтобы жулики 90-х, которые у нас стали держателями каких-то фондов, туда не проникли. Чтобы там не было всего этого зловонного мусора.
Нобелевская премия уже очень давно не является прозрачной. Она уже сходит на нет по всем показателям. И если новая премия будет иметь абсолютно безукоризненный и прозрачный регламент — только тогда эта премия сможет составить Нобелевке реальную конкуренцию, и даже, может быть, восторжествовать над ней. Это все реально.
